"Мягкой посадки, браток!"24.02.2015

26 ноября 1976 года наш тяжелый транспортный самолет АН-8, взлетев с промежуточного Новосибирского аэропорта Толмачево, возвращался на свою базу близ Хабаровска.

Два мощных турбовинтовых двигателя, монотонно гудя, легко несли сорокатонную и под «пробки» заправленную топливом машину сквозь хмурые, черно-пепельные облака ночного сибирского неба. По трассе Новосибирск – Хабаровск, протяженностью более трех тысяч километров, мне с экипажем из семи человек доводилось летать неоднократно.

Проверив еще раз параметры полета, включили автопилот. Однако спустя полтора часа после взлета стало понятно, что благоприятный метеопрогноз, полученный в аэропорту Толмачево, не оправдался: встречный поток воздуха резко уменьшил скорость самолета.

– Командир! До аэродрома Хабаровска таким темпом мы вряд ли дотянем, – сказал второй пилот.

– Выходи на связь с КП авиации ДВО. Будем садиться в Завитинске Амурской области для дозаправки.

Названный аэродром был определен в качестве запасного для всех ведомств авиации СССР. Но не зря говорят, что беда не приходит одна. Группа руководства полетами аэродрома в это время суток (было около трех часов утра), как позже выявила при расследовании комиссия, спала. Поэтому накануне анализ погоды на аэродроме не велся. Команда с КП Хабаровска и наш запрос по командной связи всех застал врасплох. Не проснувшийся толком руководитель полетов, старший лейтенант, дал нам добро на посадку. А дежурный синоптик, даже не выглянув на улицу, передал руководителю полетов данные о погоде трехчасовой давности: безоблачно, ветер слабый, давление 759 рт. ст., температура воздуха на земле минус 26 градусов, видимость – 8 км. Фактически же на аэродроме стоял плотный туман с нулевой видимостью. Поэтому при первом заходе на посадку попадаем в «молоко».

– Что будем делать, командир? Сажать самолет в таких условиях равносильно самоубийству, – крикнул второй пилот. Это я и сам понимал, поэтому даю команду набирать высоту и заходить на второй круг. Радиолокационная система молчит.

При втором заходе картина повторяется: при планировании на высоте 70-40 метров самолет попадает в плотный туман.

Набираем высоту и заходим на следующий круг, теперь пытаемся сесть с обратным курсом в 180 градусов.

На приборной доске загорелась лампочка аварийного остатка топлива, топлива осталось на 15 минут...

– Ну что, командир, набираем высоту и покидаем самолет?

– А ты уверен, что они, – я кивнул в сторону салона, – сумеют в первый раз, да еще в аварийной ситуации, правильно воспользоваться парашютом.

– На 100 процентов нет!

– Тогда приготовиться, заходим на посадку!

Под шипение рассекаемого крыльями воздуха продолжаем планировать в «молоке» раннего утреннего тумана в неизвестность. На высоте 20 метров по радиовысотомеру инстинктивно потянул штурвал на себя, скорость падает до 190 километров в час. Удар от соприкосновения передней стойки шасси с землей заставил вздрогнуть. Предательски екнуло сердце. Но нам повезло: за счет остановки правого двигателя самолет не попал на ограждение, его занесло, как потом оказалось, на 600 метров вправо от разделительной полосы на вспаханное, но сильно замерзшее колхозное поле.

Самолет, теряя скорость, трясся как в лихорадке, стремительно приближаясь к какой-то, как мне в тот момент показалось, горе. До удара оставались считанные секунды... И вдруг гора перед фюзеляжем самолета разлетелась на тысячи полосок. Это был стог сена. Больше преград нет. Передняя стойка, не выдержав огромной нагрузки, ломается, и самолет, уткнувшись носом, проползает еще несколько метров и останавливается.

Сзади послышались ликующие крики экипажа, в кабину зашел старый прапорщик. Участник Великой Отечественной войны, он собирался на пенсию, но командир части уговорил его в последний раз слетать в командировку, сопроводить груз.

– Да, ребята, я войну закончил в 45-м в Праге, а вы, оказывается, до сих пор воюете.

…Сколько еще было за годы моей службы критических моментов! Недаром один месяц службы засчитывается за два. И теперь каждый раз, когда вижу в небе самолет, мысленно обращаюсь к пилоту: «Счастливого полета тебе, браток, и мягкой посадки!»