Поездка в башкирские кочевья01.02.2017

Наша газета публикует фрагмент записок французского путешественника Поля Лаббе (1867–1943) о пребывании на территории нынешнего Ишимбайского района летом 1898 года. Полностью книга выйдет в 2017 году в московском издательстве «Паулсен». Перевод с французского уфимского филолога Алсу Губайдуллиной под редакцией кандидата исторических наук Игоря Кучумова.

Тракт от Стерлитамака до Уральских гор сначала пересекает по мосту реку Ашкадар, а через несколько километров – Белую. Первая большая станция находится в деревне Петровское. Наш путь сначала проходил по широкой равнине, на смену которой пришли заросли лещины, но чаще липы и березы. В Петровском проживал земский начальник, с которым губернатор рекомендовал мне проконсультироваться о дальнейшем маршруте.

Земский начальник составил для меня маршрут поездки, ибо только он знал, где в это время года находятся башкиры-кочевники. До Макарово мы добрались по проезжей дороге, на околице нас уже встречал башкирский старшина. Это был простоватый, но чуть более развитый, чем остальные, туземец. Я имел несчастье потрогать маленькую грубую статуэтку, стоявшую в углу его комнаты, что привело его в ужас. Сопровождавший меня другой башкир сказал, что эта кукла является оберегом, к которому могут прикасаться только правоверные.

Мы вышли с моим проводником-мордвином Антоновым на улицу.

– Ну и дикари! Нет, барин, они определенно дикари! – сокрушался он. – И каким образом этот грязный деревянный болванчик может принести кому-то вред? Ха-ха-ха! Я сейчас умру со смеха. Не знаю, барин, как Вы, но я не понимаю, как можно верить во все эти глупости!

Но накануне Антонов сам объяснял мне, что если заяц перебежит перед нами дорогу справа налево – это дурной знак, что нельзя отправляться в путешествие в понедельник и мыться по пятницам, что возбраняется пожимать руку через порог, а перед отъездом нужно обязательно присесть на дорогу! Но больше всего Антонов опасался увидеть вечером в моей комнате три горящих свечи.

Я не удержался и напомнил ему по его суеверия.

– Так это не суеверия, – ответил он мне, – это то, что не раз подтверждалось жизнью.

– Да все это глупости, не заслуживающие внимания, – парировал я.

– Хозяин, хозяин, пожалуйста, не говорите так накануне нашей поездки, – зашептал он в ужасе, – иначе это приведет к несчастью!

Нам приготовили повозки. Сопровождавший меня петербургский друг Гавриил Эдуардович Лагерквист души не чаял в нашем кучере – настоящей скотине, бывшем полковом барабанщике, словарный запас которого состоял из одних только непристойных слов и выражений. Храня верность своей первой профессии, он изготовил простенький барабан, игрой на котором приводил башкир в восторг.

Наш тарантас сдвинулся с места. За нами в ужасного вида двуколке ехал с задранными вверх ногами и горланил свои песни Антонов. Дорога, вначале вполне сносная, вскоре стала ужасной и местами даже опасной для нашего неуклюжего экипажа, по причине чего нам не раз приходилось выходить из него и идти пешком. В лесу часто попадались наполовину обугленные, порой еще дымившиеся деревья: башкиры в пути готовят пищу в их дуплах, нисколько не задумываясь, что это может привести к пожару. Хотя на нашем пути постоянно попадались упавшие деревья, Антонов и не думал выходить из своей повозки, которая, рискуя разбиться, вынуждена была переезжать через стволы и ветки. Частенько из-под колес нашего транспорта взлетали рябчики и тетерева.

По пути мы встретили несколько башкир, причем мужчины всегда ехали верхом, а женщины шагали рядом, неся закрытые ведра с молоком, кумысом или сушеным сыром. Иногда мы встречали вырубленные топором в стволах деревьев широкие и грубые ступеньки, по которым башкиры взбираются на десять-двенадцать метров вверх, где у них находится пчелиный улей. Гигантский ствол, на первый взгляд совершенно здоровый, на деле оказывался пустотелым: уральские пчелы обитают в дуплах елей, лип и кленов, причем липовый мед считается самым лучшим и наиболее душистым. Деревья на Урале просто чудесны и в жизни нет ничего лучше, чем бродить среди его вязов, лещины, берез, дубов, кленов, лип и елей. Обычно уральский лес представляет собой заросли крупных деревьев, перемежающихся лужайками, на которых пасется скот. В лесных чащах скрываются волки, а вблизи зарослей дикой смородины и малины бродят бурые медведи, которых башкиры очень боятся. В густой листве прячутся от орлов и грифов рябчики и куропатки, глухари и тетерева. Днем здесь раздаются голоса кукушек, а по вечерам – крики сов и филинов. По елям и лещине прыгают белки, лисы охотятся на птиц, а рыси – на бесчисленных в этих местах зайцев.

Вскоре наша дорога превратилась в тропинку с крутыми подъемами, спусками и головокружительными поворотами. Антонов по-прежнему не покидал повозки, вследствие чего у нее уже дважды отваливалось колесо, которое приходилось чинить.

Нас сопровождал староста, гордо восседавший на своей кобыле, за которой следовал совсем молоденький жеребенок. Мы не знали, когда прибудем к месту назначения. «Скоро», – говорил староста, «через три часа», – утверждал кучер. Неожиданно мы оказались среди полностью сделанных из коры хижин, в которых в ужасающей грязи обитали несчастные дикари со слезившимися от заполнявшего их жилища дыма глазами.

Чтобы попасть в Старосаитово, нам пришлось преодолеть пять гор, причем первые две были очень крутыми; башкиры называют их Бииктау и Алатау (слово «тау» в башкирском, как и в киргизском языке означает «гора»). Путь через Алатау, то есть «Пеструю гору», был особенно трудным: копыта лошадей скользили по камням, постоянно попадались сломанные, вырванные с корнями и опутанные ветвями стволы деревьев, моим спутникам нередко приходилось прорубать топором заросли девственного леса.

Наконец, дорога стала получше, и мы снова смогли сесть в тарантас. Все деревья вокруг были плотно опутаны ветками, путь нередко преграждали быки, грозно шедшие на нас с опущенными рогами. Внезапно староста пришпорил свою лошадь и скрылся в лесной чаще. Тем временем дорога разделилась на две тропинки, и только наш кучер собирался повернуть направо, как неожиданно перед нами опять возник наш провожатый. Впереди показалась поляна, на которой паслись лошади и козы, и стояли четыре хижины из липовой коры.

Заранее предупрежденные старостой о нашем прибытии, нас встретили башкиры. Они предложили переночевать у них, но все их избы показались нам очень грязными и непригодными для сна. Вдруг рядом с башкирским кочевьем мы увидели довольно привлекательную палатку и простенькую конюшню, покрытую сеном.

– А там кто живет? – поинтересовался я.

– Да один богач, он каждый год приезжает сюда со своей женой, чтобы поохотится, – отвечали башкиры.

Ничего себе! И кто же эти чудаки, из года в год проводящие лето в башкирском кочевье? Вечером, когда мы возвратились с прогулки по окрестностям, башкиры сообщили нам, что их соседи тоже вернулись и приглашают нас на ужин. Это оказались муж с женой из дворян. Оба супруга прекрасно говорили по-французски и рассказали, что приехали на Урал лечиться кумысом, и потом стали приезжать в эту горную глухомань поохотиться. Сегодня они подстрелили четырнадцать рябчиков, глухарей и тетеревов.

Для нас супруги отгородили рядом со своей палаткой маленький участок. Мы улеглись на стогах сена и укрылись одеялами. Вдали слышался вой волков, неподалеку лаяли собаки, над нами в ветвях деревьев кричали, взмахивая крыльями, совы. Еще ни разу в ходе поездки по Башкирии нам не удавалось так крепко уснуть. Утром я проснулся от того, что мою щеку лизнула рыжая корова, каким-то образом сумевшая перешагнуть через изгородь. Всходило солнце, на траве лежала роса, в воздухе стоял запах скошенного сена и спелой малины, в гнездах щебетали птицы, а у горящего перед хижинами костра, радуясь и приобретая блох, кувыркались со щенками маленькие полуголые башкирята.

Лето для горных башкир – самое счастливое время, им повезло больше, чем их степным собратьям – до них не дошли русские, и поэтому они сохранили свои старинные обычаи и свою самобытность. Напротив, зима – сущее для них наказание. В эту пору оставаться в горах, где стоит жуткий холод и нередки снежные лавины, невозможно, поэтому они спускаются в свои деревни. Башкиры никогда не заготовляют сено на зиму и в январе-феврале их скот умер бы с голода, если бы они не отпускали его свободно пастись в лесу. Лошади, быки и бараны сами находят под тонким слоем траву. Конечно, в горах их подстерегает множество опасностей, но волк для них не так страшен, как голод в хлеву. Башкиры могли бы продавать летом продукты животноводства в соседних русских деревнях, взамен покупая на зиму чай, муку и рис, однако они этого не делают, и весну встречают слабыми и больными, а зимой большинство их детей умирает.

Поэтому понятно, с какой радостью эти несчастные встречают приход весны. Как только стает снег, они созывают свое стадо; множество животных, ставших жертвами волков или голода, не приходят на этот призыв. Изможденные и больные, люди и животные бредут в горы в поисках удобного кочевья, где они вновь обретут здоровье. К несчастью, их массово косит туберкулез. У каждой деревни имеется, как правило, по два кочевья: два месяца люди проводят в одном, а три – в другом. Живут они на кочевке в одних и тех же жилищах. Таким образом, горные башкиры кочуют не так, как киргизцы, туркменцы или буряты, их летние становища редко бывают удалены на более чем тридцать километров от деревень.

Летние кочевья обычно располагаются на поляне вблизи пастбища и одинаковы у всех башкир. Хижины, которые русские называют шалашами, а башкиры бурама (деревянная изба), делаются из липовой коры. Из нее они изготовляют веревки, лодки и, как уже было сказано, жилища. Однако для колес используются дуб или вяз, а для примитивных рессор – береза и осина. Внутри бурама ужасно грязная, кроватью в ней служит что-то вроде помоста, покрытого старым ковром, посередине единственной комнаты завсегда горит огонь, который едва выходит через дырявую трубу, вследствие чего жилище бывает заполнено густым дымом, обрекая башкир-мужчин на глазные болезни, а женщин – на слепоту. Обстановка хижины крайне простая, там нет ни стола, ни стульев, а только примитивные предметы кухонного обихода – деревянные ведра для кумыса, березовые емкости для айрана и забродившего коровьего молока. Над очагом висит длинная, во всю хижину, доска, на которой хранят башкирский сыр, называемый «корот». Его делают из смеси коровьего и козьего молока, которую сначала кипятят, а затем оставляют скисать, предварительно сняв сливки, потом вновь ставят на огонь. Затем, отделив от сыворотки, корот помещают в липовый чан, называемый «чуман», солят и коптят в течение пяти-шести дней, пока он не станет темно-серым. Березовое ведро для хранения айрана и кумыса называется «батман». Из березовых же коры и древесины башкиры, подобно всем туземцам Азии, а иногда и русским, изготовляют корзины, плетенки, ложки, обувь и различные предметы домашнего обихода.

Приготовлением кумыса и корота занимаются исключительно женщины. Мужчина нанимается заготавливать лес для соседних заводов, охотится на волков или лисиц и разводит пчел только когда ему нужны деньги, обычно же он бездельничает и спит. На женщине лежит вся самая тяжелая работа: починка повозки и избы, изготовление конской сбруи, косьба сена и увоз его на продажу в соседние деревню или город. Вся домашняя одежда – тоже творение женских рук.

Путешествуя по миру, я пришел к выводу, что чем более дикими являются туземцы, тем больше загружены работой их женщины, а если за дело берется мужчина, значит это общество уже стало цивилизованным. Изнуренная непосильным трудом, башкирка быстро стареет. Я встречал множество стариков-башкир, но пожилых женщин почти не видел. Я не называю их старухами, потому что уже в тридцать лет все башкирки кажутся таковыми. Это седые, преждевременно увядшие, изуродованные материнством (впрочем, многие из них умирают во время родов) создания.

Антонов всегда был готов полюбезничать с башкирками, особенно после приема пищи, когда в нем просыпалась неуемная энергия, либо его начинало клонить ко сну.

– В сущности, – заявил он нам однажды, – все бабы одинаковы, и их надо любить всех подряд!

Впечатлительного Гавриила Эдуардовича такое объяснение крайне возмутило:
– Неужели для тебя, Антонов, все женщины на одно лицо?

– Ха-ха! Главное, чтобы у бабы здесь все было на месте, – при этих словах он обеими руками схватился за свою грудь, – а остальное не так уж и важно!

Я сразу подумал, что мадам Антонова, вероятно, не могла рассчитывать на верность своего супруга. Когда я путешествовал по Сибири, меня сопровождал полицейский, тоже большой любитель женского пола. Однажды, когда он поделился со мной своим очередным любовным приключением, я с усмешкой спросил у него:
– Не стыдно ли тебе обманывать свою жену?

– А чего тут плохого! – весело ответил он мне. – Вдруг она в это время тоже мне изменяет?

Тогда этот аргумент показался мне убедительным, но Антонов был из другого теста.

– В дальней поездке, где столько соблазнов, мужик не может быть верным своей бабе, – однажды заявил он. – И в данном случае это нельзя считать изменой. Моя жена сама померла бы со смеху, если бы узнала о моих похождениях на стороне. Она была бы только рада, если бы я… доставлял удовольствие другим бабам.

– А если, – перебил его Гавриил Эдуардович, – женушка, узнав о твоих шалостях, сама начнет погуливать?

Этот вопрос Антонова озадачил, он смутился, но так как в душе был философом, то быстро нашел, что ответить:
– Разве от баб узнаешь правду? Обманывает ли меня моя или нет, откуда ж знать? Но я думаю, что нет! А вот если она по глупости бабьей сделает это, преимущество все равно будет у меня. Я ведь могу заделать детей где угодно, и она об этом даже не узнает, в то время как у всех ее детей отцом буду только я!

Да, Антонов воистину был великий философ!

Поляк, приютивший нас у себя, месье Сигизмунд де Веславич, представил нам обеих башкирских доярок, за которыми мы наблюдали. Старухе, которой на вид было лет пятьдесят, на самом деле стукнуло тридцать пять, а другой было не больше двадцати пяти. Они были женами одного башкира, который заплатил десять баранов калыма за первую, и две лошади за вторую, хотя она, по его словам, того не стоила.

Горные башкирки, вероятно, не столь несчастны, как степные: работая наравне с последними, они ведут более здоровый образ жизни, могут оставлять себе немного денег от продажи молока, и сохраняют отношения со своими родителями даже после выхода замуж.

– У вас бьют жен? – спросил я одного из кочевников.

– О, что-ты, что-ты, никогда, никогда! – стал отмахиваться он. – Только, если они того заслуживают!

Решение поженить своих чад обычно принимается самими родителями. Отец семейства платит за своего сына, еще ребенка, калым другу, у которого есть новорожденная, и как только девушка достигнет брачного возраста, празднуется свадьба и брак благословляется муллой и уважаемым стариком, одним из «белобородых» деревни. Иногда случается, что жених умирает до свадьбы. Так как отец девушки не может вернуть калым, который он скорее всего уже израсходовал, с девушкой сочетается брат покойника. При этом бывает, что десятилетнему мальчику достается жена гораздо старше. Обычно женщина до рождения первого ребенка остается в доме своего отца, если только ее муж не вдовец и у него нет детей, о которых нужно заботиться. Если молодой человек беден, он может оплатить часть калыма работой на тестя.

Мужчине позволено иметь до четырех жен, но не всякий может их содержать, поэтому у башкира редко бывает более двух супруг. Брак между двоюродными кузенами, который не дозволяется у русских, у уральских мусульман разрешен. Согласно башкирскому обычаю, два брата могут сочетаться браком с двумя сестрами, что также запрещено в православии.

В некоторых горных селениях во время родов муж должен лежать на земле недалеко от жены. Роженице помогают соседки. Прежние изуверские обычаи сейчас почти не соблюдаются даже если роды проходят тяжело. И хотя все продолжают верить, что в женщине сидят злые духи, во время родов ее не истязают, как это принято у других туземцев, чтобы изгнать из нее эту нечисть. Мулла нарекает ребенка именем, которое ему выбирает отец. У всех местных народов имеются свахи, и это занятие приносит им неплохой доход.

Ни в одном из кочевий мне ни разу не встречалась бездельничающая женщина: все они трудятся в любую погоду. У башкир всегда горит большой костер, рядом с которым в клубах дыма, отгоняющего многочисленных и ужасных горных комаров, на земле лежат мужчины. В конце дня они становятся такими же закопченными, как их сыры, или даже еще хуже! Когда через их кочевье проезжает путешественник, его зазывают к себе, это хоть какое-то развлечение: чужаки забредают сюда редко. У путника спрашивают, кто он и откуда приехал. Когда у меня интересовались, где находится моя страна, я показывал на запад, и башкиры понимающе кивали:
– Ты пришел оттуда, куда заходит солнце!

Меня угощали кумысом, пели старинные песни, устраивали борьбу двух обнаженных по пояс парней.

Чтобы добраться от кочевья, где мы сделали остановку, до деревни Старосаитово, нам пришлось ехать по ухабистой дороге в дремучем лесу. Лошади скользили по крутым склонам, их не раз приходилось распрягать, идти пешком и тащить за собой экипаж, с трудом удерживая его. Несчастных случаев нам удалось избежать, но из десяти верст пять пришлось идти на своих двоих. Антонов тоже спешился: после того, как на первом же крутогоре его повозка опрокинулась, он решил больше не рисковать своей головой. Наконец, мы прибыли в Старосаитово. Лес тут был пореже и покрасивее, раз шесть-семь нам пришлось переходить вброд небольшую речку Улуелга, дно которой состояло из крупных красных и белых камней.

Нас встретил деревенский писарь и отвел в избу, предназначенную нам для ночлега.

– Должен вас сразу предупредить, что в ней водятся клопы! – любезно сообщил он.

– И много их там? – поинтересовался я.

– Нет, не так уж, – ответил он характерным русским выражением, которому не просто подобрать аналог во французском языке.
Это «не так уж» на самом деле оказалось «слишком много»!

Все жители деревни находились на кочевке. Писарь сообщил, что по этой причине нам не удастся добыть ни молока, ни кумыса, ни яиц. Посему на завтра мы запланировали охоту, а сегодня вечером Гавриил Эдуардович предложил порыбачить. Два молодых башкира вошли в Большой Шишеняк, таща против течения длинную сеть, а в двухстах метрах выше мальчишки, стоя по пояс в воде, били по ней большими палками, чтобы загнать рыбу в этот бредень. Нам удалось поймать трех маленьких форелей и около полусотни раков, которых мы без соли и перца сварили и сразу же съели. Антонов от них отказался, заявив, что такую гадость он есть не может.

На следующий день мы верхом на лошадях побывали в живописной долине Ямантау. Возвратившись в Старосаитово, мы поужинали молочными продуктами. В нашу комнату башкиры бросили несколько связок сена для отпугивания клопов, которые были здесь повсюду.

– Завтра, – сообщил мне писарь, – я буду присутствовать на заседании башкирского суда.

Мне тоже захотелось посмотреть, что это такое. Оказывается, в каждой башкирской волости или, по-нашему, кантоне, земский начальник ежегодно выбирает судей из двух предложенных сельчанами кандидатов. Суд обычно состоит из председателя и двух-трех членов, за делопроизводство отвечает писарь, обладающий, как у всех отсталых племен Урала, Туркестана и Сибири, огромной властью. На самом деле все писари – плуты, работающие на попа или мелких вышестоящих чиновников. Зная о прегрешениях своих хозяев, они держат их на крючке, угрожая в случае чего прибегнуть к широко распространенному в России способу борьбы с неугодными – анонимному доносу.

Суд в Старосаитово напоминал комедию: оба судьи едва понимали по-русски, а говорить на этом языке вообще не умели. Что касается председательствующего, то он лишь озвучивал мнение писаря, старшина же участвовал в прениях, сидя на ящике. На повестке было несколько дел и все они касались споров башкир с русскими ростовщиками. Последние уже дали взятку писарю, и, следовательно, решение было известно заранее. Тем временем судьи заняли скамью, а писарь пристроился за маленьким столиком. Меня и Гавриила Эдуардовича посадили в середине комнаты. За нами навытяжку стоял Антонов с моим фотоаппаратом через плечо.

Наконец, писарь открыл заседание и стал расспрашивать несчастного башкира, с трудом понимавшего, о чем идет речь. Оба судьи, тоже не разумевшие по-русски, рассматривали летавших вокруг мух, а председатель лез из кожи вон, пытаясь изображать деятельное участие в процессе. Старшина, видя, как башкир путается в бесконечных объяснениях, взял слово и вкратце изложил суть дела. Эта самодеятельность не понравилась писарю, который тотчас же отослал его что-то принести.

– Председатель, – время от времени приказывал писарь, – а ну-ка, спроси-ка об этом!

Но председательствующий чаще всего не понимал, чего от него хотят, и взбешенному писарю приходилось вновь и вновь повторять свой вопрос, который председатель затем воспроизводил слово в слово как ребенок на школьном уроке.

Обратив внимание на забавные физиономии судей, я шепнул Антонову:
– Вот бы их сфотографировать!

Писарь, однако, услышал меня и переспросил:
– Вы хотите их запечатлеть? – и затем рявкнул:
– Судьи, а ну-ка все живо во двор!

Судьи и председатель, которые скорее поняли жест, чем слова, встали и собрались около избы, где я их и сфотографировал. Затем они возвратились обратно и возобновили рассмотрение дела.

Тем не менее, несчастному башкиру не удалось отстоять свою позицию, и председатель вынес приговор, кое как пробормотав то, что ему диктовал писарь.

Обычно башкиры стараются решать все споры между собой с помощью какого-нибудь уважаемого старца, которого приглашают в качестве арбитра. По словам местных жителей, раньше у них были честные судьи, которые занимали свою должность пожизненно, и молва о справедливых блюстителях закона привлекала к ним много клиентов. Рядом с ними жили ученики, которые перенимали нормы обычного права. Теперь такого нет: сегодня судьи назначаются на один год и стараются побыстрее набить себе карманы, так как не уверены, что займут эту должность вновь.

– Эти дикари, – заявил мне писарь по окончании суда, – лишены чувства справедливости!

– Но ведь для этого есть Вы! – стараясь не расхохотаться, заметил ему Гавриил Эдуардович.

Между тем ко мне подошел председатель суда, и я нарочито серьезно поздравил его с успешным завершением дела. Он принял мою похвалу как должное и признался, что является потомком знаменитого судьи, основавшего Старосаитово. Отсюда я сделал вывод, что все саитовцы – это прирожденные судьи, а некоторые из них по совместительству еще и замечательные жулики.

Вполне возможно, что деревню и впрямь основал некий Саит. Говорят, что его сын был знаменитым священнослужителем, святым, совершавшим при жизни и даже после смерти чудеса, рассказ о которых взволновал самого Антонова. Когда этот мулла в старости ослеп, он посещал больных, брал их за руку и они, излеченные этим простым прикосновением, вставали и бросались на колени, чтобы благодарить бога. После смерти муллу похоронили в бакиевском лесу, и с тех пор из его могилы якобы иногда вырывается и поднимается к небесам пламя.

Именно последнее больше всего изумило Антонова:
– Разве такое бывает? – мучился сомнениями он. – Нет, это все выдумки! Хотя ведь огонь видно, его же нарочно не придумаешь!
– Да, – серьезным тоном ответил я ему, – если огонь действительно вылетает из земли и устремляется в небо, значит так оно и есть!
– Наверное, это правда, – согласился Антонов. – Впрочем, многие башкиры умеют колдовать, и их чар нам нужно опасаться!

Верхом на лошадях мы выехали их Старосаитово и направились в Уметбаево.